Я люблю, когда
больные поступают в
бессознательном состоянии.
Тогда им все по вкусу.
ОТКРОВЕННО ГОВОРЯ, я
предпочитаю хворать дома. Конечно,
слов нет, в больнице, может быть,
светлей и культурней. И
калорийность пищи, может быть, у них
более предусмотрена. Но, как
говорится, дома и солома едома.
А в больницу меня привезли с
брюшным тифом. Домашние думали этим
облегчить мои неимоверные
страдания. Но только этим они не
достигли цели, поскольку мне
попалась какая-то особенная
больница, где мне не все
понравилось.
Все-таки только больного привезли,
записывают его в книгу, и вдруг он
читает на стене плакат: "Выдача
трупов от 3-х до 4-х". Не знаю, как
другие больные, но я прямо
закачался на ногах, когда прочел
это воззвание. Главное, у меня
высокая температура, и вообще
жизнь, может быть, еле теплится в
моем организме, может быть, она на
волоске висит T и вдруг приходится
читать такие слова. Я сказал
мужчине, который меня записывал:
- Что вы, - говорю, - товарищ фельдшер,
такие пошлые надписи вывешиваете?
Все-таки, - говорю, - больным не доставляет
интереса это читать.
Фельдшер, или как там его, - лекпом, -
удивился, что я ему так сказал, и
говорит:
- Глядите: больной, и еле он ходит, и
чуть у него пар изо рту не идет от
жара, а тоже, - говорит, - наводит на
все самокритику. Если, - говорит, - вы
поправитесь, что вряд ли, тогда и
критикуйте, а не то мы
действительно от трех до четырех
выдадим вас в виде того, что тут
написано, вот тогда будете знать.
Хотел я с этим лекпомом
схлестнуться, но поскольку у меня
была высокая температура, 39 и 8, то я
с ним спорить не стал. Я только ему
сказал:
- Вот погоди, медицинская трубка, я
поправлюсь, так ты мне ответишь за
свое нахальство. Разве, - говорю, -
можно больным такие речи слушать?
Это, - говорю, - морально подкашивает
силы.
Фельдшер удивился, что
тяжелобольной так свободно с ним
объясняется, и сразу замял
разговор. И тут сестричка подскочила.
- Пойдемте, - говорит, - больной, на
обмывочный пункт.
Но от этих слов меня тоже
передернуло.
- Лучше бы, - говорю, - называли не
обмывочный пункт, а ванна. Это, -
говорю, - красивей и возвышает
больного. И я, - говорю, - не лошадь,
чтоб меня обмывать.
Медсестра говорит:
- Даром что больной, а тоже, -
говорит, - замечает всякие тонкости.
Наверно, - говорит, - вы не
выздоровеете, что во все нос суете.
Тут она привела меня в ванну и
велела раздеваться. И вот я стал
раздеваться и вдруг вижу, что в
ванне над водой уже торчит какая-то
голова. И вдруг вижу, что это как
будто старуха в ванне сидит,
наверно, из больных. Я говорю
сестре:
- Куда же вы меня, собаки, привели - в
дамскую ванну? Тут, - говорю, - уже
кто-то купается.
Сестра говорит:
- Да это тут одна больная старуха
сидит. Вы на нее не обращайте
внимания. У нее высокая
температура, и она ни на что не
реагирует. Так что вы раздевайтесь
без смущения. А тем временем мы
старуху из ванны вынем и набуровим
вам свежей воды.
Я говорю:
- Старуха не реагирует, но я, может
быть, еще реагирую. И мне, - говорю, -
определенно неприятно видеть то,
что там у вас плавает в ванне.
Вдруг снова приходит лекпом.
- Я, - говорит, - первый раз вижу
такого привередливого больного. И
то ему, нахалу, не нравится, и это
ему нехорошо. Умирающая старуха
купается, и то он претензию
выражает. А у нее, может быть, около
сорока температуры, и она ничего в
расчет не принимает и все видит как
сквозь сито. И, уж во всяком случае,
ваш вид не задержит ее в этом мире
лишних пять минут. Нет, - говорит, - я
больше люблю, когда к нам больные
поступают в бессознательном
состоянии. По крайней мере, тогда им
все по вкусу, всем они довольны и не
вступают с нами в научные
пререкания.
Тут купающаяся старуха
подает голос:
- Вынимайте, - говорит, - меня из воды,
или, - говорит, - я сама выйду и всех
тут вас распатроню.
Тут они занялись старухой и мне
велели раздеваться. И пока я
раздевался, они моментально
напустили горячей воды и велели мне
туда сесть. И, зная мой характер, они
уже не стали спорить со мной и
старались во всем поддакивать.
Только после купанья они дали мне
огромное, не по моему росту, белье. Я
думал, что они нарочно от злобы
подбросили мне такой комплект не по
мерке, но потом я увидел, что у них
это - нормальное явление. У них
маленькие больные, как правило,
были в больших рубахах, а большие - в
маленьких.
И даже мой комплект оказался лучше,
чем другие. На моей рубахе
больничное клеймо стояло на рукаве
и не портило общего вида, а на
других больных клейма стояли у кого
на спине, а у кого на груди, и это
морально унижало человеческое достоинство.
Но поскольку у меня температура все
больше повышалась, то я не стал об
этих предметах спорить.
А положили меня в
небольшую палату, где лежало около
тридцати разного сорта больных. И
некоторые, видать, были тяжелобольные.
А некоторые, наоборот,
поправлялись. Некоторые свистели.
Другие играли в пешки. Третьи
шлялись по палатам и по складам
читали, чего написано над
изголовьем. Я говорю сестрице:
- Может быть, я попал в больницу для
душевнобольных, так вы так и
скажите. Я, - говорю, - каждый год в
больницах лежу, и никогда ничего
подобного не видел. Всюду тишина и
порядок, а у вас что базар.
Та говорит:
- Может быть, вас прикажете положить
в отдельную палату и приставить к
вам часового, чтобы он от вас мух и
блох отгонял?
Я поднял крик, чтоб пришел главный
врач, но вместо него вдруг пришел
этот самый фельдшер. А я был в
ослабленном состоянии. И при виде
его я окончательно потерял
сознание.
ТОЛЬКО очнулся я, наверно,
так думаю, дня через три. Сестричка
говорит мне: - Ну, - говорит, - у вас
прямо двужильный организм. Вы, -
говорит, - скрозь все испытания
прошли. И даже мы вас случайно
положили около открытого окна, и то
вы неожиданно стали поправляться. И
теперь, - говорит, -- если вы не
заразитесь от своих соседних больных,
то, - говорит, - вас можно будет
чистосердечно поздравить с
выздоровлением.
Однако организм мой не
поддался больше болезням, и только
я единственно перед самым выходом
захворал детским заболеванием -
коклюшем.
Сестричка говорит:
- Наверно, вы подхватили заразу из
соседнего флигеля. Там у нас
детское отделение. И вы, наверно,
неосторожно покушали из прибора, на
котором ел коклюшный ребенок. Вот
через это вы и прихворнули.
В общем, вскоре организм
взял свое, и я снова стал
поправляться. Но когда дело дошло
до выписки, то я и тут, как говорится,
настрадался и снова захворал, на
этот раз нервным заболеванием. У
меня на нервной почве на коже пошли мелкие
прыщики вроде сыпи. И врач сказал:
"Перестаньте нервничать, и это у
вас со временем пройдет".
А я нервничал просто потому, что они
меня не выписывали. То они забывали,
то у них чего-то не было, то кто-то не пришел
и нельзя было отметить. То, наконец,
у них началось движение жен
больных, и весь персонал с ног
сбился. Фельдшер говорит:
- У нас такое переполнение, что мы
прямо не поспеваем больных
выписывать. Вдобавок у вас только
восемь дней перебор, и то вы
поднимаете тарарам. А у нас тут
некоторые выздоровевшие по три
недели не выписываются, и то они терпят.
Но вскоре они меня выписали, и я
вернулся домой. Супруга говорит:
- Знаешь, Петя, неделю назад мы
думали, что ты отправился в
загробный мир, поскольку из
больницы пришло извещение, в
котором говорится: "По получении
сего срочно явитесь за телом вашего
мужа".
Оказывается, моя супруга побежала в
больницу, но там извинились за
ошибку, которая у них произошла в
бухгалтерии. Это у них скончался
кто-то другой, а они почему-то
подумали на меня. Хотя я к тому
времени был здоров, и только меня на
нервной почве закидало прыщами. В
общем, мне почему-то стало
неприятно от этого происшествия, и
я хотел побежать в больницу, чтоб с
кем-нибудь там побраниться, но как
вспомнил, что у них там бывает, так,
знаете, и не пошел.
И теперь хвораю дома.
