Из повести "Москва-Петушки"
Я, например пью месяц, пью другой, а потом возьму и прочитаю какую-нибудь
книжку.
Началось шелестенье и чмоканье. Как будто тот пианист, который все пил,
и пил, теперь уже все выпил и, утонув в волосах, заиграл этюд Ференца Листа
"Шум леса" до диез минор.
Первым заговорил черноусый в жакетке. И почему-то обращался единственно
только ко мне:
- Я прочитал у Ивана Бунина, что рыжие люди, если выпьют, - обязательно
покраснеют...
- Ну так что же?
- Как, то есть, "что же"? А Куприн и Максим Горький - так те
вообще не просыпались!..
- Прекрасно. Ну, а дальше?
- Как, то есть, "ну, а дальше"? Последние предсмертные слова
Антона Чехова какие были? Он сказал: "Ихь штербе", то есть "я
умираю". А потом добавил: "Налейте мне шампанского". И уж
тогда только - умер.
- Так-так?
- А Фридрих Шиллер - тот не только умереть, тот даже жить не мог без шампанского.
Он знаете как писал? Опустит ноги в ледяную ванну, нальет шампанского -
и пишет. Пропустит один бокал - готов целый акт трагедии. Пропустит пять
бокалов - готова целая трагедия в пяти актах.
- Так-так-так... Ну, и...
Он кидал в меня мысли, как триумфатор червонцы, а я едва-едва успевал их
подбирать. "Ну, и..."
- Ну, и Николай Гоголь...
- Что Николай Гоголь?
- Он всегда, когда бывал у Аксаковых, просил ставить ему на стол особый
розовый бокал...
- И пил из розового бокала?
- Да. И пил из розового бокала.
- А что пил?..
- А кто его знает!.. Ну, что можно пить из розового бокала? Ну, конечно,
водку...
И я, и оба Митрича с интересом за ним следили. А он, черноусый, так и смеялся
в предвкушении новых триумфов...
- А Модест-то Мусоргский! Бог ты мой, а Модест-то Мусоргский! Вы знаете,
как он писал свою бессмертную оперу "Хованщина"? Это смех и горе.
Модест Мусоргский лежит в канаве с перепою, а мимо проходит Николай Римский-Корсаков,
в смокинге и с бамбуковой тростью. Остановитс Николай Римский-Корсаков,
пощекочет Модеста своей тростью и говорит: "Вставай! Иди умойся и
садись дописывать свою божественную оперу "Хованщина"!"
И вот они сидят - Николай Римский-Корсаков в креслах сидит, закинув ногу
за ногу, с цилиндром на отлете. А напротив него - Модест Мусоргский, весь
томный, весь небритый, - пригнувшись на лавочке, потеет и пишет ноты. Модест
на лавочке похмелиться хочет: что ему ноты! А Николай Римский-Корсаков
с цилиндром на отлете похмелиться не дает...
Но уж как только затворяется дверь за Римским-Корсаковым - бросает Модест
свою бессмертную оперу "Хованщина" - и бух в канаву. А потом
встанет и опять похмеляться, и опять - бух!.. А между прочим, социал-демократы...
- Начитанный, ччччерт! - в восторге прервал его старый Митрич, а молодой,
от чрезмерного внимания, вобрал в себя все волосы и заиндевел...
- Да, да! Я очень люблю читать! В мире столько прекрасных книг! - продолжал
человек в жакетке. - Я, например, пью месяц, пью другой, а потом возьму
и прочитаю какую-нибудь книжку, и так хороша покажется мне эта книжка,
и так дурен кажусь я сам себе, что я совсем расстраиваюсь и не могу читать,
бросаю книжку и начинаю пить, пью месяц, пью другой, а потом...
- Погоди, - тут же я его прервал, - погоди. Так что же социал-демократы?
- Какие социал-демократы? Разве только социал-демократы? Все ценные люди
России, все нужные ей люди - все пили, как свиньи. А лишние, бестолковые
- нет, не пили. Евгений Онегин в гостях у Лариных и выпил-то всего-навсего
брусничной воды, и то его понос пробрал. А честные современники Онегина
"между лафитом и клико" (заметьте, "между лафитом и клико"!)
тем временем рождали "мятежную науку" и декабризм... А когда
они наконец разбудили Герцена...
- Как же! Разбудишь его, вашего Герцена! - рявкнул кто-то с правой стороны.
Мы все вздрогнули и повернулись направо. Это рявкнул Амур в коверкотовом
пальто. - Ему еще в Храпунове надо было выходить, этому Герцену, а он все
едет, собака!..
Все, кто мог смеяться, - все рассмеялись: "Да оставь ты его в покое,
черт, декабрист фуев!" "Уши ему потри, уши!" "Какая
разница - в Храпуново ехать или в Петушки! Может, человеку захотелось в
Петушки, а ты его гонишь в Храпуново!" Все вокруг незаметно косели,
незаметно и радостно косели, незаметно и безобразно... И я - вместе с ними...
Я повернулся к жакетке и черным усам:
- Ну допустим, ну разбудили они Александра Герцена, при чем же тут демократы
и "Хованщина" и...
- А вот при том! С этого и началось все главное - сивуха началась вместо
клико! разночинство началось, дебош и хованщина! Все эти Успенские, все
эти Помяловские - они без стакана не могли написать ни строки! Я читал,
я знаю! Отчаянно пили! Все честные люди России! И отчего они пили? - с
отчаяния пили! пили оттого, что честны, оттого, что не в силах были облегчить
участь народа! Народ задыхался в нищете и невежестве, почитайте-ка Дмитрия
Писарева! Он так и пишет: Народ не может позволить себе говядину, а водка
дешевле говядины, оттого и пьет русский мужик, от нищеты своей пьет! Книжку
он себе позволить не может, потому что на базаре ни Гоголя, ни Белинского,
а одна только водка! и монопольная, и всякая, и в разлив, и навынос! Оттого
он и пьет, от невежества своего пьет!
Ну как тут не прийти в отчаяние, как не писать о мужике, как не спасать
его, как от отчаяния не запить! Социал-демократ - пишет и пьет, и пьет,
как пишет. А мужик - не читает и пьет, пьет, не читая. Тогда Успенский
встает - и вешается, а Помяловский ложится под лавку в трактире - и подыхает,
а Гаршин - встает - и с перепою бросается через перила...
Черноусый уже вскочил, и снял берет, и жестикулировал, как бешеный, - все
выпитое подстегивало его и ударяло в голову, все ударяло и ударяло... Декабрист
в коверкотовом пальто - и тот бросил своего Герцена, подсел к нам ближе
и воздел к оратору мутные, сырые глаза...
- А вы смотрите, что получается! Мрак невежества все сгущается, и обнищание
растет абсолютно! Вы Маркса читали? Абсолютно! Другими словами, пьют все
больше и больше! Пропорционально возрастает отчаяние социал-демократа,
тут уже не лафит, не клико, те еще как-то добудились Герцена! А теперь
- вся мыслящая Россия, тоскуя о мужике, пьет не просыпаясь! Бей во все
колокола, по всему Лондону - никто в России головы не поднимет, все в блевотине
и всем тяжело!..
И так - до наших времен! вплоть до наших времен! Этот круг, порочный круг
бытия - он душит меня за горло! И стоит мне прочесть хорошую книжку - я
никак не могу разобраться, кто отчего пьет: низы, гляд вверх, или верхи,
глядя вниз. И я уже не могу, я бросаю книжку. Пью месяц, пью другой, а
потом...
- Стоп! - прервал его декабрист. - А разве нельз не пить? Взять себя в
руки - и не пить? Вот тайный советник Гете, например, совсем не пил.
- Не пил? Совсем? - черноусый даже привстал и надел берет. - Не может этого
быть!
- А вот и может. Сумел человек взять себя в руки - ни грамма не пил...
- Вы имеете в виду Иоганна фон Гете?
- Да. Я имею в виду Иоганна фон Гете, который ни грамма не пил.
- Странно... А если б Фридрих Шиллер поднес бы ему?.. бокал шампанского?
- Все равно бы не стал. Взял бы себя в руки - и не стал. Сказал бы: не
пью ни грамма.
Черноусый поник и затосковал. На глазах у публики рушилась вся его система,
такая стройная система, сотканная из пылких и блестящих натяжек. "Помоги
ему, Ерофеев, - шепнул я себе, - помоги человеку. Ляпни какую-нибудь аллегорию
или..."
- Так вы говорите: тайный советник Гете не пил ни грамма? - я повернулся
к декабристу. - А почему он не пил, вы знаете? Что его заставляло не пить?
Все честные умы пили, а он - не пил? Почему? Вот мы сейчас едем в Петушки
и почему-то везде остановки, кроме Есино. Почему бы им не остановиться
и в Есино? Так вот нет же. Проперли без остановки. А все потому, что в
Есино нет пассажиров, они все садятся в Храпунове, или во Фрязеве. Да.
Идут от самого Есина до самого Храпунова или до самого Фрязева - и там
садятся. Потому что все равно ведь поезд в Есино прочешет без остановки.
Вот так поступал и Иоганн фон Гете, старый дурак. Думаете, ему не хотелось
выпить? Конечно, хотелось. Так он, чтобы самому не скопытиться, вместо
себе заставлял пить всех своих персонажей. Возьмите хоть "Фауста":
кто там не пьет? все пьют. Фауст пьет и молодеет, Зибель пьет и лезет на
Фауста, Мефистофель только и делает, что пьет и угощает буршей и поет им
"Блоху". Вы спросите: для чего это нужно было тайному советнику
Гете? Так я вам скажу: а для чего он заставил Вертера пустить себе пулю
в лоб? Потому что - есть свидетельство - он сам был на грани самоубийства,
но чтоб отделаться от искушения, заставил Вертера сделать это вместо себя.
Вы понимаете? Он остался жить, но как бы покончил с собой. И был вполне
удовлетворен. Это даже хуже прямого самоубийства. В этом больше трусости
и эгоизма, и творческой низости...
Вот так же он и пил, как стрелялся, ваш тайный советник. Мефистофель выпьет
- а ему хорошо, старому псу. Фауст добавит - а он, старый хрен, уже лыка
не вяжет. Со мною на трассе дядя Коля работал - тот тоже: сам не пьет,
боится, что чуть выпьет - и сорвется, загудит на неделю, на месяц. А нас
- так прямо чуть не принуждал. Разливает нам, крякает за нас, блаженствует,
гад, ходит, как обалделый...
Вот так и ваш хваленый Иоганн фон Гете! Шиллер ему подносит, а он отказывается
- еще бы! Алкоголик он был, алкаш он был, ваш тайный советник, Иоганн фон
Гете! И руки у него как бы тряслись!..
- Вот это да-а-а... - разглядывали меня и декабрист, и черноусый. Стройная
система была восстановлена, и вместе с ней восстановилось веселье. Декабрист
- широким жестом - вытащил из коверкотового пальто бутылку перцовой и поставил
ее у ног черноусого. Черноусый вынул свою столичную. Все потирали руки
- до странности возбужденно...
Мне налили - больше всех. И старому Митричу - налили. Молодому тоже подали
стакан - он радостно прижал его к левому соску правым бедром, и из обеих
ноздрей его хлынули слезы...
- Итак, за здоровье тайного советника Иоганна фон Гете?
